ДВА МІРА.
Трагедiя А. Майкова *).
Разборъ представленный въ Академiю Наукъ, при соисканiи пушкинской премiи 1882 г.
*) Напечатана въ февральской книге Русскаго Вестника 1882 года.
Если прямо задаться вопросомъ, заслуживаетъ-ли это произведенiе премiи, то отвечать очень легко: конечно заслуживаетъ, и въ полной мере, и по всякаго рода основанiямъ: и по славе высокаго дарованiя, давно всеми признаннаго и сказавшагося очевидно съ зрелой силой въ новомъ произведенiи; и по объему этого произведенiя; и по важности его предмета; и по долгому и многому труду, посвященному выполненiю любимой мысли; и наконецъ, по неотразимому впечатленiю красоты и силы этихъ картинъ, мастерскаго стиха и языка.
Но, если такъ легко решить практическiй вопросъ о премiи, то темъ труднее задача чисто критическая, т. е. наша главная задача. Войти въ смыслъ и духъ многосложнаго и многообдуманнаго произведенiя, проследитъ все ходы творческой мысли, отдать себе отчетъ въ наслажденiи, вызываемомъ одушевленною выпуклостiю этихъ образовъ, многозначительною музыкою этихъ звуковъ,-- все это темъ труднее, чемъ выше и шире разбираемое произведенiе. Заранее скажемъ, что не беремся выполнить до конца такую задачу, и что наши замечанiя скорее будутъ только указывать на различныя ея стороны. Эта поэзiя едва-ли найдетъ себе много горячихъ поклонниковъ въ большинстве нынешнихъ читателей. Они не встретятъ въ ней того, чего они уже очень привыкли и все больше и больше привыкаютъ искать въ произведенiяхъ искусства. Имъ нужно или что-нибудь прямо затрогивающее интересы, которыми они живутъ, политическiе вопросы, современныя явленiя, или-же что-нибудь очень простое, то есть обнаженное и грубое, не требующее для своего пониманiя никакой подготовки и работы. Эти два направленiя господствуютъ ныне въ искусствахъ. Наиболее правильное изъ нихъ есть конечно стремленiе къ простоте, къ тому, что называется реализмомъ. Въ такой векъ, когда идеалы оскудели и искусство, поэтому, не видитъ передъ собою всемъ ясной, само собою разумеюшейся цели, многiе художники растерялись, какъ рабы, очутившiеся безъ господина, и съ усилiемъ ищутъ къ кому бы поступить на службу; но все те, въ комъ живы и ясны были художественныя требованiя, естественно стали ограничиваться самыми простыми задачами, такими, законность которыхъ никогда не можетъ быть отрицаема. Отсюда реализмъ, то есть частные этюды, очерки съ натуры, фотографическiе снимки. Правда, странно иногда видеть, какъ этюдъ, картинка съ натуры является съ притязанiями и въ размерахъ какой-то эпопеи, какъ жанръ по яркости и огромности фигуръ стремится превзойти историческiя картины. Но непререкаемый принципъ реализма и въ этихъ случаяхъ спасаетъ дело; художество все-таки право, когда воспроизводитъ живыя черты действительности.
Гораздо хуже идетъ дело въ искусстве прямо служебномъ; тутъ отбрасывается всякая мера и нетъ никакихъ ненарушимыхъ требованiй. Вся задача только въ томъ, чтобы затронуть наиболее отзывчивыя струны въ сердце современныхъ читателей. Сами художники, которые такимъ образомъ извращаютъ цели искусства, которые отказываются отъ его самостоятельности, отъ его стремленiя къ вековечной правде и красоте, естественно утрачиваютъ живое чувство художественности; что-же касается до поклонниковъ и судiй, то еще естественнее, что они поддаются обману, который такъ льститъ ихъ понятливости и такъ отвечаетъ ихъ желанiямъ. И потому, тутъ реторика идетъ за выраженiе искренняго чувства, шаржъ и каррикатура за меткое изображенiе, безсодержательныя потуги за глубокiя идеи, безсвязные и противуречивые наброски за живые образы. И что всего поразительнее - тысячекратное повторенiе однихъ и техъ же прiемовъ, однихъ и техъ же грешащихъ противъ всякаго художества разглагольствiй и образовъ нимало не надоедаетъ читателямъ и поклонникамъ, очевидно потому, что дело здесь не въ художестве, возвышающемъ душу, а только въ отзыве на привычныя чувства и мысли, въ которыхъ коснеть и однообразно вращаться, какъ известно, очень склонны человеческiя души.
Конечно, и въ области этого искусства возможны, однако, очень талантлиныя проявленiя. Не будемъ съуживать нашихъ сужденiй; признаемъ, что возможна красноречивая поэзiя и что бываетъ сатира и каррикатура художестаенная: средства искусства такъ обширны и гибки, что возможно ихъ уместное употребленiе - и въ этомъ приложенiи. Но эти промежуточныя формы, более понятныя для большинства и идущiя у него за чистое искусство, по сущности дела очень редко удаются вполне. Красноречiе въ стихахъ часто бываетъ пустою реторикою, или-же переходитъ въ пародiю, т. е. въ ироническое употребленiе формы, въ шутку надъ формою; сатира и каррикатура часто бываетъ простою бранью, или же выраждается въ глумленiе, т. е. въ прямой отказъ отъ серьознаго отношенiя къ предмету. И, такъ какъ вообще обращенiе искусства въ служебное орудiе ведетъ къ тому, что талантливые люди лишь случайно держатся своихъ художественныхъ позывовъ, не даютъ у себя ничему созреть и сложиться, то въ ихъ произведенiяхъ указанные недостатки обыкновенно господствуютъ и заглушаютъ собою редкiе и неясные проблески настоящаго художественнаго творчества.
Произведенiе, которое мы разбираемъ, совершенно чуждо этихъ современныхъ направленiй; авторъ его очевидно вполне сохранилъ въ себе лучшiя преданiя своего дела и задавался самыми строгими требованiями искусства.
Передъ нами очень сложное и въ тоже время стройное и цельное созданiе. Оно воспроизводитъ эпоху далеко отошедшую отъ насъ въ исторiю; оно имеетъ предметомъ вечныя и общечеловеческiя стремленiя, сказавшiяся съ такою несравненною силою въ эту приснопамятную эпоху. Для такой задачи недостаточно уменья копировать действительность или красноречиво изливать личныя чувства; требуется искусство въ полномъ развитiи своихъ средствъ.
"Двухъ мiровъ" не касается современности; напротивъ, если взять дело въ глубине, то окажется, что нетъ идеи более современной, прямее отзывающейся на духъ времени.
Что изображаютъ "Два мiра?" Тотъ огромный нравственный переломъ, то колебанiе человеческой совести, которое совершалось, когда мiръ языческiй уступалъ свое место мiру христiанскому. Трагическая гибель целой цивилизацiи, неспособной вместить въ себе новыя начала, и появленiе новой жизни, отрицающей основы стараго мiра,-- этотъ великiй контрастъ навсегда остается образцомъ человеческаго прогресса и повторяется въ различныхъ формахъ и размерахъ въ каждую эпоху. Но въ наши дни, какъ уже давно и много разъ было сказано, есть нечто особенно напоминающее эпоху древняго переворота. Очевидная дряхлость некоторыхъ формъ нынешней цивилизацiи и неутолимое броженiе умовъ приводили многихъ къ мысли, что насъ ждетъ впереди такое же великое потрясенiе. Оставляя въ стороне эти гаданiя, заметимъ только, что въ колебанiяхъ современной мысли очевидно повторяются элементы прежняго перелома. Какъ на самое отрадное изъ этихъ повторенiй, укажемъ на некоторое, хотя стоящее на второмъ, или даже на третьемъ плане, но все же заметное оживленiе чисто-христiанскихъ началъ, то есть техъ началъ, отъ которыхъ однихъ и можно и должно ждать облегченiя мiровыхъ язвъ и умиротворенiя нашей жизни. Нашъ поэтъ, изображая своихъ древнихъ христiанъ, отвечаетъ прямо на это возраждающееся религiозное чувство.
Но это изображенiе составляетъ лишь часть поэтической задачи. Художникъ захотелъ полной картины, со всеми ея контрастами, со всеми тенями и красками. Если вглядеться, то нельзя не изумиться множеству элементовъ внесенныхъ въ эту картину и той простоте и ясности, съ которою они размещены и связаны во едино.
Попробуемъ набросать главныя линiи этой картины.
Действiе происходитъ въ конце шестидесятыхъ годовъ перваго столетiя.
Децiй, отчасти по требованiю Нерона, отчасти по собственной охоте, задумалъ совершить самоубiйство, и хочетъ сделать это какъ можно публичнее, почему сзываегъ къ себе на пиръ избранное общество Рима. Своею смертью онъ желаетъ дать урокъ и заявить протестъ противъ тиранiи. Такимъ образомъ, передъ нами является целая толпа типическихъ представителей древняго мiра, и лучшiй изъ нихъ, Децiй, съ укоромъ и отвращенiемъ прерываетъ свою жизнь, кинувши въ лицо остальнымъ слово гнева и свои сокровища.
Между темъ, въ тайне, подъ землею, совершается другая исторiя. Въ катакомбахъ христiане тоже готовятся идти на смерть; ожидается декретъ, по которому они будутъ преданы мученiямъ. Авторъ выводитъ передъ нами разнообразныя сцены катакомбъ и изображаетъ энтузiазмъ, породившiй мучениковъ. Но одна изъ христiанокъ, Лида, узнавъ о готовящемся самоубiйстве Децiя, волнуется еще другимъ чувствомъ. Она еще по земному любитъ Децiя; она мучается этою любовью, борется съ нею и наконецъ успеваетъ преобразить ее въ другую, высшую, въ желанiе спасти душу любимаго человека.
Лида приглашаетъ съ собою Марцелла, и они являются къ Децiю въ ту минуту, когда онъ подноситъ къ губамъ ядъ. Происходитъ долгая сцена, въ которой съ величайшей яркостiю и контрастомъ высказываются христiанскiя и языческiя чувства. Децiй сперва не понимаетъ обращенной къ нему проповеди, потомъ упорно и горячо отстаиваетъ себя. Появляются наконецъ христiане, съ пенiемъ гимновъ идущiе изъ катакомбъ на казнь. Децiй приходитъ въ изступленiе и ужасъ, понявъ, что видитъ предъ собою силу, грозящую гибелью всему языческому мiру. Оставаясь вернымъ этому мiру, онъ выпиваетъ ядъ; онъ умираетъ, озлобленный и изумленный; Лида и Mapцеллъ присоединяются къ христiанамъ, т. е. идутъ свершать и свое самопожертвованiе.
Такимъ образомъ, два мiра сопоставлены здесь въ самыя торжественныя свои минуты; одни толпою пируютъ вокругъ человека, идущаго на последнее оставшееся ему геройство - самоубiйство, другiе толпою идутъ на казнь, чтобы засвидетельствовать свою верность Христу.
Форма произведенiя вольная, не держащаяся строгаго тона; это называюгъ лирическою драмою, или лирическою трагедiею; въ настоящемъ случае можно было-бы пожалуй употребить названiе эпической трагедiи, еслибы такое сочетанiе словъ не представляло слишкомъ резкаго contradictio in adjecto {Драма, по известному определенiю, совмещаетъ въ себе эпосъ и лирику. Впрочемъ вопросы о родахъ и названiяхъ имеютъ второстепенную важность.}. Всякая драма, трагедiя, занимается лицами, требуетъ героевъ; и тутъ есть два героя, Децiй и Лида; но узелъ, связывающiй отношенiя этихъ лицъ, захватываетъ столько другихъ лицъ и узловъ, въ трагедiи такъ много эпизодовъ, разсказовъ, побочныхъ меньшихъ драмъ, что она обращается изъ трагедiи лицъ въ трагедiю людскихъ массъ, именно - массы христiанъ и массы язычниковъ. Общимъ содержанiемъ поэмы нужно считать изображенiе внутренней жизни техъ и другихъ.
смету этимъ чертамъ, намъ следовало-бы задаваться не вопросомъ, что тутъ изображено, а наоборотъ вопросомъ, что не изображено? Съ одной стороны - сенаторы, временщики, философы, гетеры, развратъ, рабство, эгоизмъ, жестокость, и ненависть; съ другой стороны - рабы, дети, матери, раскаявшiеся грешники и грешницы, любовь, смиренiе, прощенiе и самоотверженiе.
И вотъ где мы касаемся главнаго пункта разбора; вся сила въ томъ, съ какою верностiю и въ какой глубине поэтъ понялъ духъ и противоположность язычества и христiанства. Но этотъ духъ и эта противоположность - предметъ обширный, предметъ безчисленныхъ изследованiй и толкованiй, предметъ, о которомъ едва-ли когда-нибудь перестанетъ думать человечество. Было-бы очень легко и повидимому уместно пуститься здесь въ изложенiе своихъ взглядовъ на великiй переворотъ и потомъ прикинуть эти взгляды къ произведенiю поэта. Можно-бы было попытаться характеризовать умственное, нравственное и религiозное состоянiе падающаго древняго мiра, и также настроенiе первоначальныхъ христiанъ, и потомъ спросить, въ какой мере разбираемая поэма соответствуетъ этой характеристике.
Такая критика, вообще говоря не трудная и не противузаконная, представляетъ однако большiя опасности. Тутъ мы сами выбираемъ и устанавливаемъ точки зренiя, следовательно можемъ впасть въ произвольность, а главное, тутъ мы можемъ упустить изъ виду точки зренiя самого автора, можемъ не видеть того, что онъ намъ показываетъ,-- т. е. впасть въ грехъ для критики непростительный. Гораздо лучше поэтому следовать тому правилу, по которому критикъ долженъ прежде всего брать что ему даютъ, т. е. входить въ произведенiе автора и разсматривать его созданiя, следуя свету, который онъ на нихъ бросаетъ, и лишь потомъ ценить ихъ съ общей точки зренiя. Поэтъ не историкъ, не смотря на великое сродство ихъ задачъ. Поэтъ не даетъ отвлеченныхъ характеристикъ, не формулируетъ логически идей, связывающихъ массу фактовъ; онъ даетъ намъ отдельныя лица, отдельныя сцены, отдельные моменты, т. е. нечто конкретное, индивидуальное и потому съ отвлеченной точки зренiя всегда являющееся неполнымъ, отрывочнымъ. Въ этомъ отношенiи представляютъ образцовые, въ высшей степени художественные прiемы. Лица и сцены не нанизаны на нить одной какой-нибудь идеи, одного настроенiя, а живьемъ выхвачены изъ действительности, во всей ея пестроте и резкомъ разнообразiи. Если возьмемъ христiанскiй мiръ, то мы найдемъ тутъ образчики всехъ странъ и всехъ общественныхъ положенiй. Вотъ варвары - Дакъ и Гетъ, сирiецъ - Іовъ, греки - Дидима, Главкъ, Мениппа и пр., римляне - Лида, Марцеллъ, и т. д. Въ ихъ речахъ и мысляхъ мы находимъ тоже живое разнообразiе. Проповедь любви во всехъ; но кроме того - и вера въ воскресенiе, и ожиданiе скораго втораго пришествiя, и отвращенiе къ Риму, и проповедь покорности властямъ, и даже мечты Марцелла о новомъ Риме,-- и все эти различные элементы первоначальнаго христiанства сливаются въ одинъ общiй аккордъ, покрывающiй собой все ихъ разнообразiе,-- въ готовность къ мученической смерти. Сцены въ катакомбахъ и потомъ у Децiя завершаются этой мыслью, какъ торжественнымъ финаломъ. Самыя ясныя черты христiанства поэтъ воплотилъ въ своей Лиде, кающейся, преданной, неусыпной, благотворящей, всепрощающей, всепримиряющей. Но какого-нибудь главнаго лица, то есть преимущественнаго представителя христiанства, между христiанами нетъ; здесь все равны, и последнiе бываютъ первыми; если Марцеллъ и представляетъ какъ будто зачатокъ папы, Іовъ - зачатокъ отца церкви, то они все-же выдаются изъ другихъ скорее внешнимъ образомъ.
Въ римскомъ мiре точно такъ-же схвачены поэтомъ различные типы и настроенiя. Галлуссъ и Гиппархъ - образчики римскаго космополитизма, Фабiй и Эннiй - консерваторы, Харидемъ и Циникъ - философы; больше же всего на сцене представителей не идей, а распутства. Эта толпа точно такъ-же оканчиваетъ свои речи достойнымъ ея финаломъ: по позволенiю Децiя она восторженно бросается грабить его сокровища. Но картина римскаго мiра имеетъ ясный центръ. Среди разлагающагося общества возвышается человекъ, еще сохранившiй всю силу этой убывающей жизни. Лицо Децiя, въ такомъ яркомъ освещенiи стоящее на первомъ плане, совмещаетъ въ себе черты, которыя на первый взглядъ могутъ показаться разнородными и даже противоречащими. Онъ горячiй патрiотъ, чтитель Катона, и вместе - приверженецъ цезаризма; онъ поклонникъ Эллады, вольнодумецъ въ религiи, и вместе - защитникъ рабства и веры въ вечный Римъ; онъ эпикуреецъ по образу жизни и стоикъ по действiямъ и передъ лицомъ смерти. Не смотря на то, нельзя не чувствовать жизненности, проникающей собою образъ Децiя. Чувствуется, что онъ дитя своего времени, отдающееся его сильнейшимъ теченiямъ; но ясно видна и та нить, которая связываетъ все его стремленiя и по которой онъ является намъ истиннымъ представителемъ всей древности. Это - гордость, безграничная человеческая гордость, обоготворенiе человека. По гордости онъ увлекается теми различными симпатiями, которымъ преданъ, и по гордости не можетъ понять христiанъ, отвергаетъ свое спасенiе. Сила, съ которою поэтъ выражаетъ эту гордость, едва-ли не превосходитъ все другiя частности поэмы. И вотъ главный пунктъ всей трагедiи. Когда явилась религiя, которая требовала не обоготворенiя, а обожествленiя человека, то есть не возведенiя земной жизни въ идеалъ и предметь поклоненiя, а напротивъ отрицанiя этой жизни, созданiя въ себе новаго, божественнаго человека, тогда противоречiе было неминуемо. Поэтъ очень верно заставилъ умирающаго Децiя говорить, что, останься онъ живъ, онъ жестоко гналъ бы христiанъ. Не только Децiй, а и человеколюбивый Маркъ Аврелiй, этотъ образцовый стоикъ, былъ неумолимымъ вдовцомъ христiанства. Христiанское смиренiе, раскаянiе, совершенное отрицанiе того политическаго устройства, которое для язычника было чемъ-то священнымъ, техъ душевныхъ качествъ, въ которыхъ язычникъ полагалъ все человеческое достоинство,-- вотъ что делало христiанъ непонятными и ненавистными для римлянъ. Самое геройство мучениковъ казалось ихъ гонителямъ только безсмысленнымъ упорствомъ. Такъ верно, что для этой новой жизни надобно возродиться свыше, что, хотя для такого возрожденiя, какъ говоритъ Лида,
Мгновенья одного довольно;
Увидя светъ, ужъ никому
но, такъ или иначе, необходимо истинное обновленiе, истинное прозренiе.
Эти замечанiя о внутреннемъ смысле поэмы можно бы значительно умножить и расширить; если мы ограничились только общими чертами, то отчасти потому, что можно положиться на самую поэму (она будетъ сама за оебя говорить), отчасти потому, что подробный разборъ былъ-бы слшикомъ обширенъ, а взявшись за него, нужно бы было уже довести его до полноты, чего мы отъ себя не надеемся. Приведемъ, въ виде примера, два-три образчика, какъ изображается духъ и настроенiе лицъ поэмы. Вотъ говоритъ поклонникъ цезаризма:
Единство въ мiре водворилось;
Центръ - кесарь; отъ него прошли
И где прошли, тамъ появилась
Торговля, тога, циркъ и судъ,
И вековечныя бегутъ
Въ пустыняхъ римскiя дороiи.
А вотъ похвальба уличнаго философа, циника:
Ужъ дальше моего нейдетъ
Умъ человеческiй; по малу
Свой циклъ свершилъ, пришелъ къ началу,
Здесь съ чудесной простотою и резкостiю выражено довольно обыкновенное притязанiе философовъ, которое очень характерно въ устахъ циника, одного изъ представителей действительной роковой остановки древней философiи.
Но всего ярче и поразительнее выраженiе безбожiя и гордости Децiя.
Какъ? Изъ того, что той порой,
Когда стихiи межъ собой
Земля, межъ чудищъ и зверей,
Межъ грифовъ и химеръ крылатыхъ,
Изъ недръ извергла и людей,
Свирепыхъ, дикихъ и косматыхъ,--
Да первый тотъ, кто возложить
На нихъ ярмо возмогъ, тотъ разомъ
Сталъ выше всехъ, какъ власть, какъ разумъ!
Кто-жъ суеверья ихъ презрелъ
Боговъ ихъ жалкихъ возлетелъ,
Тотъ самъ для нихъ уже сталъ богомъ!..
Древнiй натурализмъ делается здесь опорою презренiя къ людамъ, какъ это бываетъ и съ новейшимъ натурализмомъ.
Если бы мы по порядку перебрали такимъ образомъ все лица и все, что типично, или значительно въ ихъ речахъ, то намъ пришлось бы переписать всю поэму и снабдить большими замечанiями каждую ея страницу: такъ много вложено въ это произведенiе, такъ много чертъ, или возсозданныхъ изъ внимательнаго изученiя эпохи, или угаданныхъ по прозренiю въ душу человека.
быть яснее въ своихъ указанiяхъ.
Общiя достоинства изложенiя, ясность, точность, образность составляютъ для нашего поэта давнишнiя художественныя привычки, отъ которыхъ онъ никогда не отступаетъ. Чтобы видеть, въ какой высочайшей мере онъ мастеръ своего дела, укажемъ на его образность. Вотъ картина:
... - Да где же ты скрывалась?
Въ последнiй разъ передо мной
Ты по ристалищу промчалась
Сама конями управляла
И оглянулась на меня!
Весельемъ, розами сiяла,
Мне въ даръ улыбку уроня!
Теренцiй.
Гляди, какъ смотритъ: голова
Назадъ закинута, ресницы
Что стрелы, молньеносный взглядъ,
Преторъ.
Голова Медеи!
И косы вкругъ чела лежатъ,
Что перевившiяся змеи!
Такое же полное мастерство обнаруживаетъ авторъ въ передаче душевныхъ движенiй посредствомъ соответственнаго теченiя речи. Где нужно, стихъ его звученъ и могучъ невыразимо:
Рабы, Марцеллъ! Да где мы, где мы?
Для нихъ ведь камни эти немы,
Что намъ позоръ, имъ не позоръ,
Не заливалися слезами,
Съ стыдомъ не потупляли взоръ!
Но тамъ, въ катакомбахъ, среди этихъ сценъ, вызывающихъ слезы на глаза читателя, слышатся и речи мягкiя, какъ воркованье:
Ужъ ты-то очень мне мила!
И речь-то тихая твоя...
Ахъ ты мой ландышъ ароматный,
Фiалка нежная моя!
Когда Миртиллъ объявляетъ содержанiе указа, онъ невольно впадаетъ въ канцелярскiй тонъ:
И здесь, чтобъ завтра же явились
Все къ квесторамъ и поклонились
Статуе кесаря, его
Признавши тутъ же божество,
А воспротивятся - пойдутъ
Одни для травли въ циркъ, другiе
Рубашки взденутъ смоляныя, и пр.
Такимъ образомъ, по ходу действiя изменяется и характеръ речи. Все разговоры не только представляютъ необыкновенную живость и естественность, но каждый говорящiй выдерживаетъ свой тонъ и свой слогъ. Положительно, у каждаго действующаго лица - свой слогъ. И не вздумайте слишкомъ низко ценить то обилiе художественнаго чувства, которое сказалось въ этомъ случае. Есть очень важныя произведенiя, въ которыхъ такое разнообразiе далеко не соблюдено. Такъ въ все действующiя лица, за исключенiемъ разве Скалозуба, говорятъ почти однимъ слогомъ. Попробуемъ указать характеръ речи у лицъ Двухъ мiровъ. Старики, Фабiй, Публiй, Эннiй говорятъ коротко, просто, съ некоторымъ старческимъ пренебреженiемъ къ красоте речи; но и тутъ есть оттенки: Эннiй торжественнее, Фабiй ворчливее. Миртиллъ и Харидемъ говорятъ плавно, съ пошлой изысканностiю, обнаруживающею ихъ лицемерiе. Лида и Децiй говорятъ съ безукоризненнымъ изяществомъ и полной гибкостью выраженiй. Галлусь и Гиппархъ - красноречивы; Циникъ - вульгаренъ; Дакъ и Гетъ - просты; Дидима - поетъ...
Это маленькая фигура слепой Дидимы - прелестна. Это зачатокъ техъ слепцовъ нищихъ, которые поютъ, сидя возле церквей. Очевидно Дидима не просто говоритъ, а, погруженная въ вечную темноту, слагаетъ свою речь въ стихи и потомъ однообразно повторяетъ ихъ на распевъ....
изъ стихотворенiй, которыя среди разговора припоминаются и читаются действущими лицами. Вотъ главнейшiе:
Ловите, ловите
Часы наслажденья!
- - - - - - - -
Опротивеютъ ужъ яства....
Мирта Киприды мне дай....
- - - - - - - -
Передъ жрицей Аполлона....
- - - - - - - -
- - - - - - - -
Дельфiйскiй богъ! И онъ позналъ....
Тутъ, сразу берется тонъ удивительной звучности и притомъ такой, что кажется это действительно упругая латинская речь, а не русскiй языкъ. Не говоримъ объ античномъ духе, который, напримеръ, въ стихотворенiяхъ: "Передъ жрицей Аполлона" и "Съ зеленеющихъ полей" схваченъ такъ поразительно.
Мастерство майковскаго стиха давно известно всемъ знающимъ толкъ въ этомъ деле. Фактура стиха изредка напоминаетъ тяжелую звучность Державина. Напр.
Для мiра рабъ хоть нечто сталъ.
Съ Державинымъ вообще нашъ поэтъ представляетъ некоторыя любопытныя черты сходства и въ духе и въ выраженiи, о чемъ, къ сожаленiю, невозможно кратко говорить. Если взять все формы этого стиха, то едва-ли найдется поэтъ более разнообразный, более способный брать всевозможные тоны сгихотворной гаммы. Отъ чудеснаго пенiя, отъ напряженной музыкальности, стихъ его по мере надобности спускается до простейшихъ звуковъ, до прозы, наконецъ вовсе прерывается. Множество неоконченныхъ стиховъ очевидно вовсе не смущали поэта, какъ они смущаютъ неопытныхъ читателей. Неоконченный стихъ чего требуетъ? Паузы, остановки, и эти паузы нужны были поэту. Когда принято восторженное решенiе идти на мученiя, раздаются отрывочныя восклицанiя:
Слепой старикъ.
Его узреть во славе!....
Сложить съ души все тяготы
У ногъ Его!.....
Главкъ
...... Исчезнуть въ созерцаньи
Пауза, какъ известно, усиливаетъ впечатленiе звука, за нею следующаго; такъ и здесь нарастаетъ сила следующихъ одного за другимъ восклицанiй.
Вообще, подчиняясь требованiямъ драматизма, авторъ делаетъ крутые переходы въ тоне и фактуре стиха; это - большое мастерство, хотя оно можетъ показаться недостаткомъ людямъ, полагающимъ, что стихи должны всегда представлять гладкое и однообразное пенiе. Тонъ разговора иногда выражается въ построенiи стиха съ изумительнымъ искусствомъ. Напр. Великiй жрецъ въ жару спора кричитъ:
Свершая жертвоприношенье,
Кровь человеческую!
Этихъ стиховъ невозможно произнести иначе, какъ делая сильныя ударенiя на слова пьютъ и ударенiя ведь бываютъ темъ выше, чемъ больше предшествуетъ имъ и следуетъ за ними слоговъ безъ ударенiя. И выходитъ настоящiй крикъ; въ семнадцати слогахъ тутъ можно налечь только на два слога, и какъ разъ на односложныя слова и на самыя важныя.
Еще примеръ. Децiй, въ порыве злобы, говоритъ Лиде:
... Лида! я бъ васъ гналъ,
Зверьми бъ... живого бъ не оставилъ!
Эта речь очевидно произносится въ три прiема нарастая отъ перваго ко второму и отъ втораго къ (Мы поставили точки на месте паузъ и подчеркнули слова, на которыя должно падать главное ударенiе). Сила выходитъ чрезвычайная.
Мы долго бы не кончили нашихъ похвалъ и толкованiй, еслибы вздумали перебрать все частности этого мастерства. Майковскiй стихъ, такъ-же какъ и майковскiй языкъ должны служить образцами, на которыхъ можно изучать строенiе действительной стихотворной речи, уменье употреблять слова и обороты въ ихъ точномъ смысле и въ соответствiи съ предметомъ. Этотъ языкъ сверхъ того, отличается стремленiемъ къ сжатости къ употребленiю самыхъ живыхъ и короткихъ оборотовъ речи. Не говоримъ уже о томъ, что онъ безупреченъ по чистоте и правильности. Мы заметили лишь две неисправности, которыя и укажемъ, какъ истинную находку, и не безъ страха ошибиться.
двухъ, те все сироты -
Тутъ простонародное окроме, кажется, некстати. Правда, у Державина есть:
но Державинъ не во всехъ отношенiяхъ образецъ въ языке.
Вторая неисправность
....... Наше тело
Есть кесаря....
Заметки о стихосложенiи, объ языке всегда должны казаться мелочными, когда дело идетъ о поэтическомъ произведенiи,-- почти недостойными предмета. Но оне неизбежны и важны, и первый съ этимъ согласится всякiй настоящiй поэтъ, для котораго слово и звукъ всегда сердечно дороги. Вспомните Пушкина:
Северные звуки
Ласкаютъ мой привычный слухъ;
Ихъ любитъ мой славянскiй духъ,
Усыплены......
Что здесь звуки сказано въ прямомъ смысле звуковъ, ясно изъ продолженiя:
Одними ль звуками пiитъ?
Кроме того, замечанiя объ языке, о технике стиха имеютъ гораздо большую степень обязательности, чемъ всякiя другiя. Конечно есть даръ языка и даръ стиха; но мы имеемъ право желать труда и тщательности въ употребленiи этихъ даровъ. Можно требовать отъ писателей правильности и хорошей обработки стиха и языка; тогда какъ светлыя мысли, высокiя чувства и вдохновенiя въ конце концовъ зависятъ не отъ нашихъ усилiй и требованiй, а отъ Бога.
Кончаемъ свои замечанiя, далеко не исчерпавши предмета. Мы старались, однако, указать на главное,-- на положительную сторону произведенiя, и хотимъ удовольствоваться посильною мерою похвалъ, не задаваясь вопросомъ о недостаткахъ. Указывать несовершенства только повидимому легко, и, на всякомъ случае, большой промахъ сделалъ-бы тотъ, кто приступилъ-бы къ анализу несовершенствъ, не понявъ сперва внутренней силы и сущности предмета.
Въ заключенiе повторимъ, что для вопроса о премiи нашъ разборъ едва-ли нуженъ: достоинства "Двухъ мiровъ" - слишкомъ велики и очевидны; это - самое крупное произведенiе нашего поэта, въ которомъ сосредоточились все лучи майковской поэзiи; но оно и вообще до такой степени крупно, что обыкновенныя сравненiя и измеренiя дяя него даже излишни и неуместны.