Пульчинелль
В Неаполе, - когда еще Неаполь
Был сам собой, был раем ладзаронов -
Философов и практиков-бандитов,
Бандитов всяких - режущих, казнящих,
С тонзурою иль без тонзуры - в этом
Неаполе времен минувших, жил
Чудесный карлик... Маленький, горбатый,
Со львиною огромной головой
И с ножками и ручками ребенка.
Он был похож как раз на мальчугана
В комической, большой античной маске:
Таких фигур в помпейских фресках много,
Его мама и померла от горя,
В уродстве сына видя наказанье
Господне "за грехи отцов..." Отец же -
Он был мудрец с вольтеровским оттенком,
Хоть волею судеб и занимался
Сомнительной профессией (знакомил
Приезжих иностранцев) - он об сыне
Судил не так. Он говорил, что эта
Наружность - дар фортуны: Пеппо с нею
Наверно будет первым майордомом
У герцогов, пажом у короля,
И комнатной игрушкой королевы.
Он так и умер в этом убежденье.
Но не сбылось пророчество: бедняга
Не в практика родителя сложился.
Кормился переписываньем ролей,
Был вхож в театр чрез это, за кулисы,
А весь свой день сидел в библиотеке.
И что прочел он - богу лишь известно,
Равно как то, чего бы не прочел он!
Всё изучал: историков, поэтов,
Особенно ж - трагический театр
Италии, Душой он погрузился
В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,
И этих-то сценических гигантов
Он глубоко прочувствовал, продумал
Все положенья, все движенья сердца,
Весь смысл, всю суть трагедии постиг, -
Так что когда, в кругу своих клиентов,
Оборванных таких же бедняков,
Читал он, - эти все гиганты
Всё становились меньше, меньше - но
Зато росло в размерах колоссальных
Одно лицо - без образа и вида
И без речей - которое безмолвно,
Неудержимо, холодно их губит,
И что в трагедии зовется Роком.
И этому безличному Молоху -
Как говорил один аббат, любивший
Его послушать, Пеппо особливо
Сочувствовал. Аббат в восторге
Говаривал не раз: "Ты, caro mio, {*}
{* Дорогой мой (итал.). - Ред.}
Наверно был бы величайшим в мире
В размерах был обыкновенных создан,
Без важных недостатков и излишеств;
При этих же особенностях, - годен
Не более, как к роли - Пульчинелля".
Что ж делать! Бедность и - пожалуй - жажда,
Как говорил он, сцены и подмостков,
Его судьбу решили, - и Неаполь
В нем приобрел такого Пульчинелля,
Каких еще не видывал от века!
В театре - давка. Ездит знать и двор.
Тройные цены. Импрессарий - пляшет,
И в городе лишь речь - о Пульчинелле.
Такого смеха у своих подножий
Не слыхивал конечно уж Везувий
С тех самых дней, как вечного угрозой
Над городом он стал и повторяет
Ежеминутно людям: "Веселитесь
И смейтеся, пока даю вам время!"
А тайна смеха вот в чем заключалась:
И в колпаке дурацком Пульчинелля
Всё так же роль свою играл серьезно,
Как будто роль Аякса иль Ахилла.
Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю
(К тому же был импровизатор чудный
И в роль вставлял горячие тирады,
Высокого исполненные чувства,
И пафоса, и образов гигантских,
Достойных кисти лишь Микеланджело!),
Он искрен был, язвителен, был страстен, -
Но это всё - при страшной образине,
При заплетавшихся кривых ногах,
При маленьких ручонках, при горбе -
В партере вызывало - взрывы смеха!
Он забывал себя, весь отдавался
Потоку чувств и вдохновенной мысли,
И ожидал в ответ восторга, слез,
Всеобщего, быть может, покаянья, -
А тут дурацкий смех, шальные крики!
Когда вещал он в пламенных стихах
О благородстве, о "святой" свободе!
Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит
В партер, как в пропасть с тысячами гадов
Хохочущих - и эта грусть и жалость
Такою в нем гримасой выражалась,
Что клик и смех в партере удвоялся...
Не выдержит, и кинется он к рампе,
И в ярости грозить начнет, ругаться:
"О! пошлости клокочущая бездна!
Чудовища! нет! я б свое уродство
Не променял на ваше", - он кричит, -
И - пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам -
Он пустится кувыркаться и прыгать,
И уж конца рукоплесканьям нету!
А упадет лишь занавес - директор
Его в объятья: "Так, maestro {*}, так!
{* Маэстро (итал.). - Ред.}
Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!
Мы мильонеры будем!" Не успеет
Директору в лицо он кинуть: "Porco!" {*} -
{* Свинья (итал.). - Ред.}
Как сотни рук его уж подымают,
И как он там ни бейся, ни лягайся,
А с песнями, при факелах, несут
Его до самой до его локанды,
Где, наконец освободясь от плена,
На бедное бросается он ложе
И горячо и горько, горько плачет!
Неаполь был в восторге. Говорят,
Из инквизиции тихонько члены
В закрытых ложах хаживали часто
Им любоваться и, как все, смеялись
От сердца, самым добродушным смехом.
Но он - кумир толпы и божество,
В душе возненавидел и Неаполь,
И сцену, и давно б ее оставил,
Когда б она ему не доставляла
Твердить и повторять ей, что она
Одно лишь понимает, поглощает
И обожает - это макароны!..
Так говорил он сам; а впрочем.
Еще был узел тайный, но могучий,
Его привязывавший к сцене, - это
Прелестная, как ангел - Коломбина,
Прекрасный тоже, истинный талант.
Он эту Коломбину и сыскал
В Сан-Карло, меж простых статисток, взял
И стал учить, образовал и, словом,
Как говорится, создал. Коломбина
По временам одна не замечала
Его уродства: чудные мгновенья!..
Она - полулежит на оттоманке,
А он читает: комната, помалу
В чертог преобразуясь, наполнялась
Героями, царицами, царями;
Стихийное иль божеское нечто
Над сумраком обыкновенной жизни;
И вдруг средь этих исполинских сил
Послышится ей родственное что-то -
Любовь, как голубь, реющий над бездной...
У ней от страха сердце замирает,
Она глядит, и, точно в лихорадке
Следя за ним, чтеца уже не видит...
И лишь когда он кончит, - понемногу
Рассеется блистательный мираж,
Уйдет страстей клокочущее море;
И вместо блеска, красоты, величья,
Она увидит вдруг перед собой,
Как будто этим кинутого морем,
Какого-то нелепейшего карлу -
Тогда из уст ее - как будто бы со скорбью
И сожаленьем - вырвется невольно:
"Ах, Пеппо, для чего такой ты гадкий!"
- "Рок", - отвечает он.
Да! страшный рок!
А от себя, от своего лица
Скажи свое живое чувство, - в страхе
И омерзенье вскрикнет Коломбина
И от него отпрянет, как от гада!
Он понял, что совсем лишь стушевавшись
Мог быть при ней, - и сделался ей, точно,
Необходим: наставником был, другом,
Был чичисбеем, шаль за ней носил,
По порученьям бегал; даже больше,
Служил ей горничной - при туалете
Присутствовал, затягивал корсет,
Ей обувал изящнейшую ножку,
Сносил ее мигрень, капризы, словом,
Был для нее он тем же, чем Неаполь
И импрессарий для него, и также б
Мог звать ее он "злою Коломбиной",
Как называли все его "злым карлой";
В него летали точно так же веер
И башмаки, как от него каменья
Такие, что иного стоят камня!
И от нее он всё переносил
С покорностью, чуть-чуть не с наслажденьем, -
Так наконец, что все его страданья
По сцене - отошли на задний план.
Перенести не мог он одного -
Одной фантазии своей царицы,
И все вражды свои сосредоточил
На арлекине. Этот арлекин
Был - тем же роком! - одарен красивой
Наружностью, небрежностью изящной,
К артисту так идущей, и всегдашним
Высоким мненьем о своей особе.
Все женщины по нем с ума сходили:
Из-за него маркизы, герцогини
Дрались, чтоб с ним в блестящем фаэтоне
По Кьяйе прокатиться... Это, впрочем,
Всё б ничего! но этот херувим
И виделся, и снился Коломбине!
Что арлекин - бездарный фат, хвастун,
Глуп - колоссально глуп!.. "Ты лишь послушай,
Как он поет! Где ставит ударенья?
О, ужас! на предлогах и союзах!
Не ясно ли, что у него нет сердца!
Что льнет к тебе он, diva {*}, потому,
{* Богиня, звезда (итал.). - Ред.}
Что от тебя Неаполь без ума,
Что - ты царица в нем, и что готовы
Мильонные расстроить состоянья
С тобою дуки, нобили, банкиры".
Всё тщетно! страсть ей не дает покоя!
Его не слушают; ему велят,
Как тень, везде следить за арлекином;
Ей доносить, где был он, что он делал,
С кем говорил, устраивать им встречи,
И третьим быть лицом при этих встречах!
Ах! это время жил он постоянно
Под страхом бури... Если он, бывало,
"Ты лжешь, ты лжешь! - кричала Коломбина;
Вы все против меня, уроды, черти!
Я задушу, чудовище, тебя!
Прочь с глаз моих!" - и diva, как тигрица,
Кидается на Пеппо. "Вон, бездельник!"
За ним бегут, выталкивают в двери,
И с лестницы бросают в спину туфлю...
Он, впрочем, знал, внизу стоял в портоне,
Знал, что за ним пошлют, - и появлялся:
Мрак в комнате; лежит в постели diva,
Готовая сейчас же умереть
В жестоких спазмах: стоны и рыданья;
"Вот, - говорят ему, - ты до чего
Меня доводишь, каменное сердце!"
И как собака, чувствуя провинок,
К хозяину ползет, вертя хвостом
И голову понуря, пробирался
Он к ней тихонько и просил прощенья,
Садился на скамейку, утешал,
Оправдывал неверного и клялся,
Что сам он лгал, что он всему виною,
Что он сейчас пойдет за ним, отыщет
И приведет... И diva возвращалась
К сознанию... рыданья утихали,
К нему протягивалась ручка... он
Бежал искать красавца, приводил -
И diva их встречала - уж здорова,
Кокетливо одета, и красою
Сияя, точно солнце после бури, -
И Пеппо должен был сиять с ней вместе.
Был наконец и день назначен свадьбы,
Вся труппа в ней участье принимала.
Всё, что смешит Неаполь - всё смеялось,
Но Пульчинелль был самым шумным гостем.
За молодых пил тосты, сочинил
И прочитал им в честь эпиталаму,
Смеялся, но - с гостями уходя,
От них скользнул в какой-то переулок,
Не думая, не видя в темноте,
И вышел вдруг к клокочущему морю.
И там, у шумных волн остановился...
Что делал там он? - то, буквально, мраком
Покрыто: ночь темна была, как гроб.
Во мраке слышен был лишь грохот моря;
Из Африки дул раскаленный ветер,
И словно тысячи бесов иль фурий
Рвались в дома, деревья гнули, выли,
И на подмогу им из недр земли
Из кратера Везувия летели
В фонтане пламени и в клубах дыма
Бесчисленные демонские силы...
Вкруг ладзарони в ужасе бежали
С своих ночлегов, по всему побрежью,
И долго помнили об адской ночи,
Notte d'interno: слышались им стоны
И страшные проклятья в реве бури,
Их сохранило только заступленье
Там, на террасе, выходящей в море?
Он никогда и сам не мог сказать...
Как будто дух его тогда носился
В пространстве, в этих африканских вихрях
И землю разорвать хотел и море,
И только к утру в маленькое тело
Вернулся и взглянул вокруг себя, -
А вкруг ладьи разбитые лежат,
И трав морских по необсохшим камням
И на сыром песке торчат лохмотья.
Стихает море. С севера прохладой,
Исполненной благоуханий чудных
С полей и вилл цветущих Позилиппа,
Повеяло, и серебристой дымкой
Подернулися город, даль и небо,..
Когда под крик ослов и продавцов
Неаполь пробудился и пил кофе -
Смеющийся явился с поздравленьем
К счастливой Коломбине первый - Пеппо,
Как праздник. Были гости. На обед
Поехали на Капри. Пеппо точно
Торжествовал великую победу...
Потом всё потекло своим порядком,
Как прежде. Он для Коломбины стал
Пожалуй что еще нужнее в трудных
Заботах по хозяйству и по мужу;
Он у нее детей крестил и нянчил...
Но, как ни бился, счастья милой донне
Создать не мог; худела всё, худела
И наконец совсем она слегла.
Не Ладно вел себя ее супруг.
Остепениться он не мог, и в браке
Не видел уз для ветреного сердца.
Почти и не жил дома. При больной
Безвыходно сидел лишь Пульчинелль...
Раз ночью стало ей уж очень худо.
С усильем обратясь к нему, она
Сказала: "Ты детей моих не кинешь?"
Да! улыбнулась так она ему,
Как никогда! Быть может, начало
У ней в глазах уже мутиться зренье,
И уж не карло - нет! его душа
Во всей своей красе, во всем величьи
Ее очам духовным предстояла -
И бедный Пеппо чуть не задохнулся
От счастья... Но - о боже!.. вот ее рука
В его руке хладеет... взор недвижен...
Молчание... он ждет... она ни слова...
Свет лампы так лежит спокойно, тихо
На матовом лице... не шевельнется
Ни волосок, ни локон в беспорядке
Рассыпавшихся на подушке кос...
К устам ей зеркало... дыханья нет!
И нет сомненья больше! Коломбина,
Жизнь, слава, божество его - скончалась!
И он вскочил, как бешеный. Свирепый
И бросился направо и налево
Всё опрокидывать, всё разбивать,
Всё - канделябры, зеркала, сервизы,
И наконец среди опустошенья
И, заломив в отчаянии руки,
Вдруг прокричал: "Как я тебя любил!"
И тут, в ногах же у ее постели,
Упал без чувств, - и найден был уж мертвым
Все успокоились, когда наука
Решила, что скончались: Коломбина -
От "phthisis" {*}, он же - от "ruptura cordis" {**}.
1871
ПРИМЕЧАНИЯ
"Заря", 1872, No 1, с. 155, с датой: 1860 и с подзаг,: ("На мотив одного из рассказов Андерсена в его "Was der Mond erzahlt..."). Печ. по тексту: А. Н. Maйков. Полн. собр. соч., т. 2, СПб., 1884, с. 387, с восстановлением пропущенной строки ("Во всей своей красе, во всем величьи") по автографу. В подзаг. первой публикации имеется в виду глава "Шестнадцатый вечер" из книги Г. X. Андерсена "О чем рассказал месяц" (другое название - "Картинки в рассказах", СПб., 1875, с, 50-55). Майордом - здесь в значении мажордом.
* чахотки (греч.). - Ред.
** разрыва сердца (лат.). - Ред.