Сны
Поэма в четырех песнях
ПОСВЯЩЕНИЕ
Уж в зелени берез есть ветки золотые;
По небу рыхлые, как комы снеговые,
От севера плывут грядами облака;
Всё ясно говорит, что осень уж близка;
Выходят старики, поля обозревая,
И колос шелушат, про умолот смекая,
Пытаясь вынести из годовых трудов
Крупицу опыта для будущих годов...
И в жизни так пора приходит: разум строгий
Велит уж подводить под прожитым итоги, -
И память повела его, как чародей
В волшебный лабиринт, средь темных галерей,
И ряд картин пред ним во мраке озаряет...
На всё, что предо мной она разоблачает.
Уже взираю я с спокойною душой.
Уж всё так далеко, всё кажется мечтой!
Фигуры движутся, как в дымке фимиама,
И свет таинственный, и муза в тишине
Всё взором обняла и песни шепчет мне...
О сын мой, милый сын, как резвый и живой
Малютка розовый, играешь ты со мной!
Тебе по вечерам я сказываю сказки,
И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки
Блеснут слезинкою... Задремлешь ли порой,
Задумываться я люблю перед тобой
И губок подвижных в изменчивом движенье
Угадывать твои невинные виденья...
И вот ты вырастешь... Быть может, для тебя
Судьба не даст сказать мне сказку про себя,
Вот Сны тебе мои... В них всё, что хладный опыт
Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.
Свидетель будешь ты уже поры иной:
Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой
И сказкой наш удел и наших дней страданья...
Молю - да будет так!..
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Но некогда он мне казался целым миром!
Уютно он стоит между берез и лип;
У дома спуск крутой; а там - реки изгиб,
И за рекою луч, сквозь дождевую тучу,
Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу.
Веселый смех детей, как в роще пенье птиц,
Звучит в том домике; в нем нет угрюмых лиц,
И видимо на всем благословенье бога,
Хоть бедность не чужда была его порога;
Зато там был приют простых и добрых чувств
И билися сердца при имени искусств.
Искусства труженик, без жажды славы лживой,
Отец мой там обрел приют себе счастливый.
Что в жизни вынес он, каким достиг путем
Житейской мудрости - не знали мы о том...
Вокруг его друзья немногие сбирались;
Все вместе старились... лишь смертью разлучались...
Нам свято имя их: они учили нас...
Но он, божественный, бывало, углубясь,
Он пишет в мастерской святых изображенья, -
Всё из саду к нему заглядываем мы...
Всё было чудно нам средь влажной полутьмы
В пространной мастерской: болезненная дума
В лице художника, творящего без шума,
В самозабвении, статуи возле стен,
Холодные как смерть, и подвижной манкен
С румяной маскою, с горою кудрей жестких,
Седящий как пророк на плотничьих подмостках.
Но бросил кисть отец, и "дети" крикнул нам,
И мы со всех сторон бежим по цветникам,
Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки,
Руками тянутся и ждут его улыбки...
О, много я часов в той мрачной мастерской
Провел потом, носясь бог знает где душой!..
Из братьев я хоть был всех старее годами,
Но разум спал во мне, как озимь под снегами...
Когда сбирались мы в кружок по вечерам
И мать из Библии урок читала нам,
Но помню, раз она о первых днях творенья
Рассказывала нам по книге Бытия, -
Впервые изумлен, внимал прилежно я,
И после чтения, как братья шли уж в спальни,
Тихонько убежал я сада в угол дальний
И, взоры устремив на звездный свод небес,
Казалось, понял смысл прочитанных чудес.
С тех пор ума во мне господень перст коснулся,
И он от праздного бездействия очнулся.
И много лет потом я помнил этот миг,
И посвятил ему свой первый детский стих.
Когда же мать моя нашла его случайно,
Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный,
И плакал я, когда она меня нашла,
И кудри гладила, и с лаской обняла,
Стараясь мне взглянуть в потупленные очи...
Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи,
И в чудном блеске мне являются всегда
И отрочества дни, и школьные года,
Волною на песок закинутые челны
И дев невидимых, которых посвящал
Я в красоты лесов, пустынь и диких скал.
Но город, где я рос, мой дар считал юродством.
Хоть люди в нем цвели от праздности дородством,
Но праздность видели в занятиях моих
И кару в худобе моей за чтенье книг,
И лишь немногие и близкие знакомцы
Да бурсы городской смиренные питомцы
Мои творения читали - кто бранил.
Кто неумеренной хвалой превозносил.
Но я почувствовал, что их суда мне мало.
Иное поприще мечта мне открывала.
К нам быстрая молва за вестью весть несла,
Что в мире поднялась борьба добра и зла,
И каждое ловил я огненное слово,
И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой...
Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы,
Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы,
Всё ближе... Вот дрожат граниты вековые,
Вот парус как пятно в окне его мелькнул,
И ветр к нему занес и дым, и криков гул;
Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры;
Он слухом лишь следит, как движутся эскадры,
И кинулся б к окну - да окна высоки!
И, проклиная цепь, он плачет от тоски...
И я решил отцу открыть свои мученья
И на далекий путь просить благословенья.
Спокойно выслушал слова мои старик
И, помню, просиял как юноша в тот миг.
"Тебе не место здесь", - сказал он, вдохновенный,
И к матери повел в покой уединенный.
И говорил я ей, что гибну я в глуши;
Что дар коснеет мой в бездействии души;
Что славное пришло для человека время;
Что новое господь на землю бросил семя;
Что в душу избранных его он насадил
И страждущим раздать велел, и - час пробил -
Как Ною радуга над беспредельной бездной;
Что зданья старого дрожит уже скелет
И в трещины его уж новый блещет свет;
Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет:
"Где посох твой? Вставай!" - и в путь идти неволит.
"Пусти, - я умолял, - я буду утешать
Надеждой скорбного и добрых прославлять!"
Всё выслушав, она промолвила мне строго:
"Но где же знаменье, что это голос бога?
Нам сказано: не все внушенья - от небес,
И образ ангела приемлет часто бес".
А я: "Нет, не земным подвигнут я внушеньем,
Его проверил я молитвой и сомненьем.
Кто знает? То, над чем и старец изнемог,
Нередко лепетом младенца скажет бог!
О, не держи меня и дай благословенье,
Да чистый шествую я ближним во служенье".
И голову склонил к ее коленам я.
И, взор то на отца стремя, то на меня,
"Тебе ответствовать могу я лишь слезами!
Останешься ль у нас - ты будешь тосковать
И скрытой скорбию мне душу надрывать!..
Уйдешь... о, для чего тебя я породила!.."
Но больше говорить ей сила изменила.
И плакала она, склонясь ко мне главой,
И тихо молвила: "Иди! Господь с тобой!"
Досель, о дивная, мне образ твой сияет!
Слеза безмолвная с ресницы упадает...
Покорно говорят уста твои: "Иди!",
А руки жмут меня к взволнованной груди...
Но вот отец развел твои тихонько руки,
И обнял он тебя, свои скрывая муки,
Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал
Слова святых надежд и в очи целовал...
И я оставил сень отеческого дома.
И дни прошли в пути. Душевная истома
Меня лишала сил. Осенний ветер выл...
Впервые понял я, как дом отцовский мил,
Всё что-то высказать, казалось, мне хотела..,
Из сердца моего, бог ведает куда,
Мечты умчалися, как птички из гнезда...
Я на горы взошел. Долины в мгле тонули,
И звезды в небесах холодные блеснули...
И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен.
То был пророческий, тревоги полный сон.
Он возвестил мне всё, что после совершилось...
Но поздно мне его значение раскрылось.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Мне снилось, что я всё в горах еще бродил.
Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил.
Лопух, чертополох за платье мне цеплялись,
И точно духи, в них дремавшие, взвивались
И били крыльями, как птицы. Грудь мою
Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю
Обрыва гор стоит почтенный странник, резко
Рисуясь статуей на небе, полном блеска.
Я радостно, узрев живое существо,
Он поднял голову, как будто с неохотой
Прощаясь с думою и тяжкою заботой.
"Куда стремишься ты?" - спросил он. Я в ответ:
"Ищу я истины, иду туда, где свет".
Он на слова мои так горько улыбнулся,
Что я потупил взор и духом содрогнулся.
Но тотчас прежний вид спокойствия приняв,
Он молвил кротко мне: "Да, юноша, ты прав.
Иди за мной. Тебе я славный путь открою".
Сказав, он до меня дотронулся рукою,
И полетели мы в пространстве голубом,
Как два орла летят, не двигая крылом.
Воздушный сей полет мне не казался странным.
Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным,
Как будто снежную метель в нем серебря,
И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря,
Обширный увидал я город. В нем, как ленты,
Шли улицы. Кругом дворцы и монументы,
И башни, и мосты. Народ везде кишка,
Где цельные быки на вертелах вращались,
Пылали маяки и знамена качались.
И стал я различать, спускаясь, звук трубы,
И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы.
У городских ворот спустились мы на землю,
И я едва успел опомниться, как внемлю,
Что по полю на нас толпа людей валит,
Как туча черная, и дико голосит.
Как пух во облаке поднятой вихрем пыли.
Помчался с ними я. Они в крови все были,
И я гляжу-на мне одежды не мои!
Я тронул их рукой - смотрю, рука в крови;
Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным
Он машет колпаком и голосом ужасным
Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат...
"То он ли?" - думал я и страхом был объят.
Но он, схватив меня рукой, "Беснуйся с ними!
Кричи! - сказал. - И прочь с сомненьями пустыми!"
Вбежали в город мы. Дома одни горят,
Повсюду битвы след. Размещены дороги,
Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги.
Там, с шпагою в руке, патриций молодой
Лежит, упав навзничь, с разбитой головой.
Там женщина: с одежд струею кровь лиется,
А на груди ее живой ребенок бьется.
За горло двое там схватясь, разинув зев,
Валялись мертвые, в борьбе окостенев.
Там груды целые, и мы чрез них неслися,
И выбежали вдруг на площадь, где стеклися
Несметные толпы и точно ждали нас,
Вокруг больших костров крича и веселясь.
И начали кидать в костер сокровищ груды.
Со звоном лопались хрустальные сосуды.
Церковной утвари расплавленный металл
С костра горящими ручьями ниспадал.
На куклу вздев венец и царские доспехи,
Ее повергли в огнь при сатанинском смехе.
"Воспой их торжество!" - мой спутник мне вопил,
Я вижу - женщину везут на колеснице
И честь ей воздают, как следует царице.
То полная была, румяная жена.
Чело в венке из роз, до чресл обнажена,
На клики и почет, что чернь ей расточала,
Ругательством она и смехом отвечала.
Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча,
Жрецы, и трубачи, и вестники, крича:
"Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!"
Как змей ползет в нору, вся вереница хода
По лестнице во храм ушла. И я толпой
Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой
Иным позорищем. Весь храм сиял огнями.
От верху до низу, как в цирке, ступенями,
Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен
Пестрея. Посреди был идол водружен -
Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой,
Срывающий покров с весталки лапой дерзкой.
У ног кумира сонм жрецов стеной стоял
"Возрадуйтесь! Конец насильству и работе:
Мы мир преобразить грядем во имя плоти!"
В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества,
Вокруг раздался взрыв хулений божества,
И с наглостью мужи и жены пред собраньем
Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем.
Мой спутник тихо мне: "Сегодня кончен бой
За власть. Наутро же подымется другой.
Покуда - твой черед. Мгновение приспело,
И слава - твой удел, лишь что скажу я - делай!"
Сказав, явился он в кругу жрецов других.
Как их верховный жрец, в одеждах дорогих.
Пред голосом его их крики были малы.
Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы,
И хор болотных жаб, и крики птиц ночных,
И всякий звук в степи замрет на краткий миг.
Ругаясь над трудом, над троном, над святыней,
Он чернь превозносил и, призывая ныне
Ее к великому свободы торжеству
Который, цепь разбив и надышавшись волей,
От гнева отдыхать улегся на престоле,
Воззвал ко мне: "Певец! Вот наше божество! -
На идол указав. - Воспой же нам его!"
И подал с высоты мне золотую лиру.
Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,
Негодования не мог я превозмочь
И лиру срамную отбросил гневно прочь.
"Свобода, - я вскричал, - не пир, не рабство крови,
А духа торжество и благодать любови!
От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам
И гимна не спою разнузданным страстям!"
Мой спутник с высоты меня окинул взором,
И взор его блеснул, как молния, укором.
Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг
Виденья чистые моих пустынь родных
И профиль матери, пред образом стоящей,
Мелькнули предо мной... Так путник, весь дрожащий,
В грозу, при молнии увидит пред собой
Но то был миг один. По храму гул промчался.
И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:
"В огонь его, в огонь поборника цепей!"
И всё задвигалось. Жрецы от алтарей,
С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,
Рванулась на меня, всё на пути ломая...
Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,
На зверских лицах вкруг конец читая свой,
Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,
Как угорь пойманный скользит и рвется в воду
Из рук детей, в весну шумливою гурьбой
Пришедших на расплёс, оставленный рекой.
Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,
Что с хохотом слился народа рев беспутный,
И я над бездною туманною стою,
И подле путник мой, личину сняв свою,
Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою
"Прощай, - мне говорит, - мы встретимся с тобою.
Но помни: океан, бушуя, ил со дна
И берега цветут от брошенного ила".
Значенье этих слов тогда мне тайной было.
От ужаса едва сознание храня,
Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.
И он исчез. И тут от скорби и смятенья
Я стал переходить в холодное забвенье.
Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,
Сырой, ужасный мрак... и я летел, летел...
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,
Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
Увидит - огонек плывет к нему дрожащий,
Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
Что раков ловят там иль сонных щук багрят,
Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
И дышит радостно, в свое спасенье веря, -
Так жизни свет в душе я снова ощутил.
Еще без голоса, но очи уж открыл
И всё понятнее кругом мне становилось.
На лестнице дворца лежу я, недвижим,
В ином уж городе. Патруль прошел. Но им
Я не замечен был. Заря меж тем вставала,
И бледная лазурь на небе оживала.
Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак,
Ни запоздавшихся по улицам гуляк.
Вот зданье - всё темно, но уж над ним зарею
Сияла статуя, держа весы рукою.
Там первые лучи заискрилися вдруг
На буквах золотых. Прочел я: "Храм наук".
Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус
Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,
Меркурий и Нептун мне дали разуметь,
Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть
Его, как пантеон узрел я величавый
"Гражданских доблестей и дел воинской славы".
На солнце он уж весь сиял. К нему пути
Уставлены людьми, литыми из меди.
Смотрел я вниз - и дух мой радость окрылила.
Столб солнечных лучей забрызгал по реке;
С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке
Задвигался народ; суда пошли, обозы...
"О, вот счастливый край!" - воскликнул я сквозь слезы.
Тут двинулись полки, литаврами гремя.
Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.
"Алтарь отечества", - прочел я у фронтона.
Войска туда несли развитые знамена.
Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;
Как солнце он сиял средь подданных своих,
Среди сподвижников цветущих и маститых,
Широкой лентою через плечо повитых.
С явлением его в строю блестящих рот
Раздался звучный клик, и шапки снял народ.
Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,
И я для сей страны стал гимн слагать высокой.
Попарно уж стихи рождались в голове;
Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве
Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,
Как праздник кончился и, говора полна,
От храма хлынула народная волна.
Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный
Смущен картиною нежданною мгновенно.
В народе, вижу я, схватили старила.
С бумагою его костлявая рука
Махала высоко в толпе над головами.
"К царю, к царю!" - вопил он, скрежеща зубами.
"Что это?" - я в толпе ближайшего спросил,
Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.
Когда же, стражею осилен, старец скрылся,
Стоявший предо мной ко мне оборотился
И, задыхайся от внутренней грозы,
Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:
"Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,
Что смеешь говорить пред делом правосудья!"
Но, умягчась потом: "Старик тот в годы слез
Всё достояние отечеству принес.
И жаловаться он пошел на комиссара.
И как уж суд судил - не знаю до сих пор, -
Но он был обвинен как казнокрад и вор,
А комиссар и днесь, без всякой укоризны,
Жиреет бедствием народа и отчизны".
Заметив мой испуг, он продолжал смеясь:
"Однако не всегда блаженствует у нас,
Кто смело заповедь нарушит "не укради".
Ссылают и воров, разнообразья ради.
Как пес прикормленный, здесь вору друг - закон,
Лишь не воруй один. Строжайший заведен
Порядок у воров, и в том их самохвальство,
Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства!
В всеобщем грабеже - всеобщий и дележ!
А грянет свыше гром - виновных не найдешь!
В начальстве - ни пятна, и честны ревизоры,
А царство целое едят, как черви, воры!
Старик тот ждал царя... Мы рвемся все к царю!
Да свечи за него мы ставим к алтарю!
Но путь до истины ему недосягаем.
Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим,
Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним!
Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой
И царство от царя и царь от царства скрыты.
Но... боже! что со мной! - сказал он, вздрогнув весь. -
Всё видеть и молчать - в том мудрость жизни здесь!
Да рвется из души невольно злое горе".
Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.
Мне душу охватил неведомый испуг.
Увидя вдалеке знакомый храм наук,
Я в сень его спешил искать успокоенья.
Тут новое меня сразило изумленье.
Я вижу - юноши сидят на ступенях,
С котомкою у ног, с слезами на глазах.
На их одеждах пыль дороги отдаленной.
Украдкой между них нырял старик согбенный
И, озираясь вкруг, им книги раздавал,
Меня увидя, он в отчаянье вскричал:
"Еще один! и ты, как в край обетованья,
Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!
Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!"
И, отойдя со мной, он волю дал речам:
"Ты старше всех, тебе за тайну я открою:
Наука сражена была здесь клеветою.
"Наука - это бунт!" - твердили в слух царя...
Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.
Затушен был огонь, и, как воспоминанье,
Для вида надпись лишь оставлена на зданье.
Лишь избранная там вкушает молодежь
В софизмы дикие обернутую ложь...
Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,
Средь воплей чад своих, которых давит злоба,
Возводит взор к царю... Но слух его закрыт!..
О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!
Устроен трибунал под веденьем сержанта,
Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.
Сломив сатиры бич и в форменный наряд
Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,
Необходимое для царства учрежденье!..
Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!
Я - стар, и зло допью в заржавленном ковше...
Был тоже молод я, был верный жрец науки...
Беги, - сказал он, сжав мне крепко обе руки, -
Беги, иль, оробев однажды навсегда,
Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,
Не то - да будет вот, смотри, тебе уроком", -
И оглянулся я: в молчании глубоком
Пред нами скованных колодников вели.
Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,
Прохожие в суму монету им кидали
И молчаливо их глазами провожали.
Меж зверских лиц один пленил меня красой
И взглядом женственным, и я, скорбя душой,
Несчастному подать желая утешенье,
Спросил, приблизившись: "В чем ваше преступленье?"
Один ответил тут мне с хохотом в устах
Такою шуткою, что мозг в моих костях
То слыша, юноша, собою не владея,
С цепями длань подняв, "о боже" простонал
И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:
"Не думай, что мы все безбожники такие!
Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,
Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,
Что об руку с тобой есть зверь, не человек!"
"За что ж, - спросил я, - ты страдаешь, отрок милый?"
- "О, юности моей потерянные силы!
Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! -
Воскликнул он. - Я был почти еще дитя,
Почти по слухам знал отечества я раны,
И - дети - строили безумные мы планы!
Но в детском лепете был слышен правды глас, -
И вот-с злодеями сравняли казнью нас!"
"Несчастный!" - я вскричал, ушам не доверяя
И жаркие к нему объятья простирая, -
Но сторож с важностью меня отсторонил
И, перепуганный, вкруг взоры обводил;
"Что ты? - он закричал. - Что ты, неосторожный!
Несчастье ближнего прилипчивей чумы!
О, горе нам теперь! погибли оба мы!"
И, судорожно сжав мне руку, он стрелою
Помчался в ужасе, влача меня с собою.
Я падал, я стонал, а он вопил: "Беги!" -
Как будто гнали нас незримые враги.
Вот город кончился, вот поле вкруг глухое,
А всё в ушах "беги!" звенело роковое,
"Беги!". Но скоро я упал, изнеможен,
Вцёпяся в спутника, но гневно рвался он...
Так утопающий товарища хватает,
Который сам терять уж силы начинает
И в ужасе, презрев несчастного мольбу,
В богопротивную вступает с ним борьбу...
Но миг - и вырвался вожатый мой и скрылся...
Широкий горизонт вкруг мраком обложился..,
В тупом бессмыслии глядел я, как исчез
Последний лоскуток лазуревых небес,
Уходит, отвратя лицо свое от мира,
А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе,
Победно шествует владыкой по земле,
И с ним его сыны, как псов голодных своры,
Трибуны и жрецы, клеветники и воры...
И вот уж с грохотом тяжелых колесниц
Всё ближе визг и вой... Я пал на землю ниц,
Слова младенческих молитв припомнить тщился
И только "Отче наш" сказал - и пробудился.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
С тех пор прошли года... Обманут верой страстной,
Я в жизни изнемог... Сбылся мой сон ужасный!..
Повсюду пламенным мечтам моим в ответ
В судьбах народов я читал: "Надежды нет!"
С презрением в душе к бессилью человека,
Все боли разделив обманутого века,
Равно я поражал насмешкою своей
И веру стариков, и страстный пыл детей.
Сомненье стало мне и гордостью, и мукой,
Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит
Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт,
Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу,
С горячей верою, терять на жизнь отвагу;
Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь,
В отчаяньи стонать: "Всё тщетно! Кончен путь!
Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить,
В ней нечего любить, и не во что в ней верить!"
Болящею душой в забвеньи потонуть
Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь...
Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось,
Где сладко некогда мне думалось и пелось..,
Я шел - и каждый миг ясней мне образ был,
Каким я тот же путь когда-то проходил.
Тот образ точно шел теперь со мною рядом,
Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом
Иль словом старика, то мчась за мотыльком,
То лепеча с собой бог ведает о чем.
И душу умилил мне спутник мой незримый,
Вон церковь вдалеке - и он свернул с пути
Туда вечерние молитвы принести;
Колодезь - там стоит крестьянка молодая,
Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, -
Он деву мысленно Ревеккою зовет.
Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот -
Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный,
Твердит он, запахом колосьев обаянный...
И вот на рубеже лесов и гор родных
Благословенный сон коснулся вежд моих.
Мне снилось: сквозь туман ищу я всё дорогу,
Но вот густая мгла редеет понемногу;
Долина чудная открылась предо мной,
Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей;
Озера розовым вдали сияют блеском,
И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском.
Прохладный ветерок на голову и грудь
Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть,
Как вижу - предо мной та Муза, что слетала
И та же у нее звучала песнь в устах,
И в этой пеоне всё, как в утренних лучах,
Дышало свежестью - святые сердца грезы,
Молитвой тихою исторгнутые слезы,
И счастья, и добра высокий идеал...
И, слушая ее, я тихо зарыдал.
Она ж мне ласково: "Мечтатель одинокий!
Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!
Из жизни мира ты единый видел миг:
Его не обнял ты и смысла не проник!
Последуй же туда, где смертных суд смолкает".
И вот - небесная мне руку простирает,
И, как две горлицы, теряяся в лучах
Златого утра, мы помчались в небесах.
В странах заоблачных полет наш удержала
Она и молча вниз рукой мне указала.
Святая на земле царила тишина.
Я жадно узнавал, где город, где страна,
В которых я бывал, где тщетно тратил силы,
Но - чудо! Города, которые кляня,
В слезах отчаянья навек, покинул я,
В которых, думал я, всё гибнет без возврата
От беззакония, слепотства и разврата, -
Блистают и цветут! На всем печать труда!
Как чайки к ним плывут крылатые суда...
Вон слышны молотов удары, вздохи машин,
И рог пастушеский, и песнь с лугов и пашен,
И, изумлением проникнут, я спросил:
"Какой же это мир? Откуда столько сил?
Вот край. Он сдавлен злом, но рвется жизнь отвсюду,
Как сочная трава сквозь каменную груду.
А это что?.. Смотри: там люди строят храм...
Ужель то зодчий их?.. Да, точно!.. То он сам!..
Его я видел раз... он был тогда ужасен!..
Как он задумался! Как силен! Как прекрасен!.."
Она ж: "На время дух пытливый усмири.
Я трепещу сама. Все силы собери,
Как бы готовяся на подвиг чрезвычайный...
".
И вот, клубясь, с земли промчался фимиам,
Как в арфе струнный гул, послышалося нам,
Что звуки носятся по горнему чертогу.
И Муза: "То летят мольбы народов к богу!
Внимай!" И, трепеща, в мольбах земных племен
Услышал я слова: "Отец! ты совершен, -
Да будем, яко ты, и мы все совершенны!"
Тут точно с глаз моих покров совлекся тленный,
Но Муза мне: "Молись от сердца полноты!
Знай, к свету жизнь его стремится шагом твердым.
В ней страсти розные звучат одним аккордом.
И слышит полноту и мощь его лишь бог.
Мысль не проходит мир без жертвы и тревог,
Вам указующий на пропасти и бездны.
Ты человечества таинственный удел
Лишь жизнью смертного измерить захотел...
Нет, поколенья в нем, события и люди -
Идет она вперед, безмолвно, как судьба,
Ступает на цветы, ступает на гроба,
Упадших жертв в среде своей не замечая,
То руша, то творя и каждый миг мужая...
В самом в нем сила есть, врачующая зло!
Там грянет вдруг она торжественным ударом:
Войной, и ужасом, и кровью, и пожаром;
Здесь - всходит, как заря, в предызбранных мужах,
Ты плачешь... То слеза любви и умиленья!..
Но вижу я в тебе еще одно сомненье.
Как созерцаньем звезд, ты мыслию одной
О человечестве подавлен и с тоской
Былинка, прах, ничто? Что труд твой? Слезы, горе?
Из малых капель слит могучий океан:
Так с человечеством, о смертный, ты слиян!
Ты - часть его, ты - луч единого светила!
"!
Стремися лучшим быть, трудись, иди вперед -
И веруй: чистый труд во благо всех идет...
И ты, певец, блажен, - блажен, что знал страданья!
Ты утвердишь на них души своей созданья!
Откуда ясен мир, - ее достигнул ты,
И пусть из царства зорь, из мира благовоний,
И вечной юности, и света, и гармоний
На землю падает святая песнь твоя,
Как лучшей жизни весть, как пенье вольной птицы,
Мелькнувшей узнику в отверстии темницы.
Блаженством чистых слез смягчив сердца людей,
Та песнь их возродит для новых, лучших дней..."
Как нива в засуху впивает дождь отрадный...
Мой жребий просиял. Мгновенно новый свет
Мне разом озарил событья многих лет...
Как шум незримых вод; в грядущем в то мгновенье
И, полн восторга, в путь я снова поднялся...
И вот - они шумят, родимые леса!
Вот старых лип верхи, и вот, меня встречая,
Визжит домашний пес... Вот дом, вот мастерская,
И пишет, прослезясь, Скорбящей Девы лик.
Знакомым голосом встревожен, кисть бросает...
от с воплем мать бежит, смеется и рыдает,
И к сердцу жмет меня, и шепчет в тишине:
"На горе ты рожден... но тем и мил ты мне!"
<1855>
Петербург
Корвет "Баян"
1856-1858
Сны. Впервые - "Русское слово", 1859, No 1, с. 1 с цензурными купюрами (выпущено 122 ст. в "песни третьей", от слов: "В народе, вижу я, схватили старика" и до слов: "Как будто гнали нас незримые враги"). Впервые текст исключенных цензурой ст. опубликован в Ежегоднике, 1974, с. 46-49. С восстановлением цензурных изъятий текст поэмы опубликован в изд.: А. Н. Майков. Избранные произведения. БП, БС. Там же приведены некоторые варианты, важные для уяснения сложной и противоречивой политической позиции Майкова в середине 1850-х годов, в том числе фрагмент чернового наброска посвящения к поэме, позволяющий предполагать, что первоначально оно было адресовано друзьям поэта из кружка М. В. Буташевича-Петрашевского, и в первую очередь, по-видимому, Ф. М. Достоевскому.
Многочисленные архивные материалы свидетельствуют о том, что Майков в течение долгого времени (1855-1859) работал над поэмой, неоднократно возвращаясь к наиболее важным ее эпизодам. В октябре - ноябре 1855 г. автор читал поэму (в первоначальной редакции) близким друзьям и знакомым. "Вы помните это прекрасное стихотворение, - писал И. А. Гончаров Е. В. Толстой 20 октября 1855 г., - но тогда была одна половина, он прибавил другую, где сильно говорит о злоупотреблениях, ворах и невежестве в нашей родной стране и о том, как внешний вид порядка и строгости прикрывает все это. Сказанное в дантовском тоне, - это выходит величаво, мрачно и правдиво" ("Голос минувшего", 1913, No 11, с. 228). А. В. Никитенко записал в дневнике 24 ноября 1855 г.: "На днях <А. Н. Майков> читал у меня свое новое стихотворение "Сны". Оно написано уже в другом духе, чем последние его пьесы. Я советую Майкову не вдаваться ни в какие суетные учения или партии, а быть просто художником, к чему у него истинное призвание" (Дневник, т. 1, с. 425). Говоря о последних пьесах Майкова, А. В. Никитенко в первую очередь имел, по всей вероятности, в виду его стих., посвященные Николаю I, вызвавшие негодование демократической общественности (см. примеч. к стих. <"Коляска">, с. 497). В поэме "Сны", особенно в запрещенных цензурой строках, отразились совсем иные настроения автора, близкие передовой части русского общества. Позиция Майкова, впрочем, была весьма неустойчива. В декабре 1855 г. он писал, что "грех" сборника "1854-й год" искупается "не менее страстно, и, следовательно, опять далеко от истинной поэзии, - "Сном" - подражание Данту..." (Ежегодник, 1975, с. 86). А 15 апреля 1857 г. в письме к П. А. Плетневу вновь говорил о важном для него значении "Снов": "... нынешняя осень и зима были для меня самые счастливые в моей жизни авторской <...> я написал очень много, и чувствую сам, попал наконец на хорошую дорогу. И стих и приемы ѓ- все стало иное. Этому много виною, что в общих положениях (в моей философии) попал я на хороший Standpunkt <Сточку зрения, нем. - Ред.>, забрался на такую высоту, откуда понял значение событий и явлений, каким был свидетель в жизни, и решил инстинктивно, для себя, разумеется, многие из вопросов литературных, которые составляют предметы споров нашего пишущего мира. Следствием этого был величайший, благословеннейший мир в душе моей, полная свобода от чужих принятых и отвергаемых воззрений и новое, спокойное течение мыслей и стихов. Успокоенная насчет вопросов века, муза моя разродилась <...> целой поэмой в 4-е песни. Поэма эта развилась из тех двух видений, которые я читал Вам прошлого года. Эти видения вошли в нее. Теперь вся она, кажется, кончена... (Ежегодник, 1975, с. 92-93).
Все старания Майкова опубликовать поэму полностью не увенчались успехом. После публикации "Снов" в "Русском слове" в искаженном цензурой виде Гончаров писал автору, интересовавшемуся отзывами о поэме: "Я, собственно, я - не шутя слышу в ней Данта, то есть форма, образ, речь, склад <...> Но говорят о нем - скажу откровенно - мало Причина этому, конечно, Вам понятна: поэма не вся напечатана, из нее вырезано сердце, разрушена ее симметричность, словом, она искажена и со стороны архитектуры, н со стороны мысли <....> По-моему, ничто так сильно не доказывает Вашего искреннего и горячего служения искусству, как эта. поема: Вы создавали, не заботясь о ценсуре, о печати, Вы были истинный поэт в ней и по исполнению, столько же и по намерению" (И, А. Гончаров, Собр. соч. в 8 тт., М., 1977-1980, т. 8, с, 267-268). Находясь в Ницце, Майков читал свою поэму в доценаурном варианте П. А. Вяземскому, который сообщал 6 (18) декабря 1858 г. М. П. Погодину: "Здесь русская эскадра, при ней русская литература: Майков и Григорович <...> Майков написал прекрасную поэму "Сны", где много поэзии и действительности" (ГБЛ). По-видимому, там же автор читал "Сны" и семье декабриста С. Г. Волконского, в архиве которого сохранилось несколько списков этой поэмы.
Посвящение. О сын мой, милый сын, как резвый и живой и т. д. - "Посвящение" и вся поэма автобиографичны.. Здесь, вероятно, имеется в виду сын поэта, Николай, родившийся 24 января 1853 г.
Никольском, недалеко от Троице-Сергиевской лавры. Из братьев я хоть был всех старее годами. - Братья Майковы: Аполлон (1821-1897), Валериан (1823-1847), Владимир (1826-1885); журналист и переводчик, Леонид (1839-1900), историк литературы, академик. Красным // Он машет колпаком... - Красный колпак - фригийский.
Песнь третья. Явился царь и т. д. - Речь идет о Николае I. Убежденный монархист, Майков тем не менее не мог не ощущать, в каком тяжелейшем положении находилась Россия во времена николаевской реакции. Однако он склонен был объяснять все злоупотребления лишь влиянием на царя окружающих его лживых, ничтожных и презирающих народ и родину сановников (см. эпиграмму "С народом говори, не сдержанный боязнью..." и стих. "Окончена война. Подписан подлый мир..."). От храма хлынула народная волна. - См. примеч. к стих. "Вне ограды Campo Santo...", т. 1, с. 526. "Наука - эго бунт!" - твердили в слух царя... и т. д. - В 1849 г. появились настойчивые слухи, вызванные постоянным ужесточением правительственной реакции, о закрытии университетов и превращении их в узкоспециальные учебные заведения. В начале Крымской войны 1853-1856 гг. начальством было инспирировано "желание" студентов обучаться военному строю, чтобы в случае необходимости вступить в ополчение.
Песнь четвертая. В черновых набросках этой "песни" имеются строки, связанные с коронацией Александра II (26 августа 1856, Москва), - они позволяют прояснить позицию Майкова, уповавшего на решительные преобразования, которых он ожидал от нового императора,
Л. Гейро